Сапожников убежал из Риги как последний трус.
- Сапожников, иди к Пюре,- сказал Дунаев.- У тебя вид как у нашкодившего пса.
Сапожников снова улыбнулся, красиво нахмурил брови и пошел на Нюрину половину дожевывать пирожок.
Нюра старалась не смотреть на эти руины изобретателя.
…Тогда, в июне, Нюра зашла и сказала: "Твоя бывшая жена умерла",- и Сапожников ничего не понял, и потом вдруг закричал, и комната стала желтая и круглая, как шаровая молния.
Утром они вышли из решетчатых ворот дома и увидели, что первые прохожие идут на работу.
А потом приехал Глеб, и шаровая молния медленно растаяла...
Дунаев на кухне громил посуду. Сквозняк надувал и тормошил ситцевый занавес, отгораживавший Нюрину половицу.
- Какая она? - спокойно спросила Нюра.
Он таращил глаза и разевал рот, как рыба.
И в этом затемнении Сапожников провел сутки, весь закостенев от ожидания, ходил по магазинам, подарков и антикварным, наталкиваясь на людей,- искал тяжелый цыганский браслет, твердо зная, что нужен именно такой, и не нашел его и даже сам начал делать его из куска латуни, пока не опомнился и не увидел, что у него выходит не браслет, а скорее наручник, и догадался что барельеф из сплетенных трав и танцующих менад, ко-торый стоял у него перед глазами, видимо, должен все-таки делать скульптор, и желательно древнегреческий, и тут он испытал счастье, потому что ночь прошла и был розовый ледяной рассвет и еще куча времени на то, чтобы побриться, одеться и вымести из комнаты медные опилки. И тут он вспомнил, что до Внукова дорога в тысячу верст и надо еще искать такси, и вылетел пулей из дома. Такси он нашел сразу и разбудил водителя, который спал на сиденье, накрывшись журналом "Спортивная жизнь России". Всю дорогу до Внукова они летели по розовой дороге, в щель окна ножом входил ледяной ветер осени, и Сапожников разговаривал и разговаривал не переставая, и стрелка на часах то делала гигантские скачки, то застывала на месте, и Сапожников разговаривал и разговаривал, как контуженый.
А когда они влетели и развернулись у аэровокзала, Сапожников сразу стал железный и предусмотрительный, и хотя машин и автобусов было полно на площади, но ведь их могли расхватать пассажиры бесчисленных самолетов, ревущих на полосе и гудящих в воздухе. Поэтому Сапожников дал водителю трешку и велел запомнить его в лицо, потом вернулся и сказал ему еще одну свою примету - зеленая кожаная куртка с вязаным воротником и манжетами, на "молнии", и дал еще трешку, потом вернулся и хотел дать еще трешку, чтобы наверняка, но водитель сказал "не надо" и трешку не взял. Тогда Сапожников обошел весь зал ожидания, и проверил все ходы и выходы, и получил информацию у всех весовщиков, кассиров и вахтеров, а также в справочном бюро устно и на матовом экране, нажав кнопку, пока методом исключений не выяснил, что все пассажиры, все как есть, входят только в одну дверь и самолет из Риги не запаздывает. После этого он обнаружил, что сидит у стеклянной двери на столе и сидеть ему неудобно, он сидит на купленном букете, потому что всегда стеснялся цветов.
Он еще успел купить второй букет, и его чуть не постигла такая же участь, и, ничего не стесняясь, встал у двери и тридцать семь минут приставал ко всем прибывающим - не из Риги ли они. Взревывали, гудели и кашляли моторы, слепяще покачивались винты, болтались прозрачные двери вокзала, и Сапожников выскочил на летное поле и побежал навстречу редкой цепочке людей, потому что, как только перестал вглядываться в дальние лица, сразу узнал походку Вики - она шла осторожно, как по булыжнику.
Он остановился потому, что понял - сейчас потеряет сознание. Он когда-то читал о таком в одной средневековой новелле, как любовники теряли сознание при виде друг друга, по там не было написано, что до этого они ничего не ели двое суток, а один из них пытался сделать цыганский браслет из снарядной гильзы от сорокапятки, служившей ему пепельницей.
Они кинулись навстречу, обхватили друг друга руками и застыли.
Сапожниковский букет нелепо торчал у Вики за спиной, и гул самолетов постепенно затихал. Потом Сапожников прямо ей в лицо сказал:
Совсем мертвый, и надо немедленно об этом сказать. По-тому что он еще сутки назад боялся, что увидит сходство и этого не перенести, а сейчас, когда они ехали по всем местам, где ездили с другой тысячу раз, он увидел - с ним сидит совершенно незнакомая хорошая девушка, которая приехала по его вызову и которая там, в Риге, была слишком похожа на другую, по тому .что он и потом, куда бы пи приезжал, всюду видел другую, потому что он смутно верил, что она куда-то переехала и живет, но только не в Москве, в Москве ее не было.
Потом они тут же по пути в пустой центральной кассе взяли билет в Ригу сегодня на вечер и как-то провели день после того, как Сапожников все рассказал, и даже обедали в "Софии", но ничего есть было нельзя, потому что еда состояла из медных опилок и стекла.
Они еще раз сели в машину и въехали в серые сумерки, по дороге Сапожников купил две плетеные бутылки гымзы,. ей на. память и Барбарисову, и, когда стемнело на аэродроме, пошли на летное поле к серебристой туше с передвижными ступеньками и пробивались сквозь команду латвийских баскетболисток, которые опоздали на предыдущий рейс, и их обоих бросало. И холод при мысли о том, что может не хватить мест и продлиться эта мука. И пробились. У самого трапа Сапожников сказал:
Сапожников пошел в вокзальный ресторан и сильно отметил конец отпуска под музыку радиолы, которая гремела, потому что в нее кидали пятаки.
Радиола играла буйную мелодию "О, мадам", и из кинофильма "Путь к причалу", и многое другое интересное.
Гуськом появлялись официантки с подносами, и каждая ставила перед Сапожниковым тарелки. официантки двигались по кругу, и, когда последняя ставила тарелку, первая ее тут же убирала, а за ней вторая и остальные. Сапожников сидел неподвижно, и официантки ушли под музыку "Очи черные".
Сапожников лег щекой на стол и увидел того пьяницу, который месяц назад обозвал его богом. "Куда ж ты прешься, японский бог!" -сказал ему пьяница, и Сапожников понял, что стал богом и его узнают в очередях.
И тут опять загремела радиола, официантки начали танцевать танец пингвинов, а толстый пьяница стал яростно крутить твист. Потом строй официанток и гостей, красиво вскидывая ноги, прошел за спиной Сапожникова, и ресторан закрылся. А Сапожников почти протрезвел и спустился в ночной буфет, по дороге врезаясь в шествие прибывающих пассажиров.
Так на нем и было написано: трус.
Когда он из Риги заявился к Дунаевым, Нюра отводила глаза от его жалкой размазанной улыбки.
Он еще хорохорился, мужественно хмурил брови и выпячивал грудь, но потом, когда пил чай, сидел за столом тяжелой грудой, снова появлялась эта улыбка, и тогда он становился похож на оседающий в морщинах, пробитый аэростат заграждения или на грязный тающий сугроб на краю тротуара.
- Выпей скорей,- сказал Дунаев.- И еще выпей.
И Сапожников докончил свою поллитровку.
- Возьми сала.
Была ночь, и они сидели у Дунаевых.
А Нюра погладила Сапожникова по голове и сказала:
- Не казнись. Хуже нет начать казниться.
Дунаев сказал жене:
- Выбей из него эту дурь. Он говорит, что он бездарный. Не хватило таланта, не смог ничего придумать, чтобы вырвать ее из этой помойки, выбей из него эту дурь.
- Сапожников сказал:
- У меня тост. Если есть рай, давайте выпьем, чтобы она была в раю.
Водка была как вода.
Нюра что-то говорила ему, и Сапожников отвечал:
- Да-да, конечно... само собой.
- Что ты все бормочешь?-сказала Нюра.-По говори со мной.
- Со мной беда,- сказал Сапожников.
- Ну.
- Не знаю.
- Значит, влюбился...
- Поехал к Барбарисову по делу - и вот что вышло.- Сапожников кричал сдавленным шепотом.- Я ее вяжу все время! Ясно? Мне все опостылело! Ясно? А вы с Дунаевым все время молчите! Ты же все время молчишь!
Нюра ничего не отвечала, только все время убирала прядь со лба.
- Я ничего понять не могу! - шепотом орал Сапожников.- Я не знаю, похоже это на любовь или нет! Какая, это любовь, если я помню все свои дурости и ошибки? Любовь должна быть беспечной, а я жду спасителя... Понимаешь? Понимаешь?
- Трус...- медленно сказала Нюра.
И Сапожников опомнился.
- Что ты сказала?
- Трус ты,- припечатала Нюра.
- Я не трус…- сказал Сапожников.- Ты ошибаешься... Просто она очень похожа.
Нюра ничего не ответила. Сапожников посмотрел на нее пристально, уже догадываясь.
- Я тебя правильно понял? - спросил он.
- Иди к телефону,- крикнула Нюра,- иди!
- Я не трус, Нюра. - Сапожников поднялся и вытер лицо. - Я просто забыл, что надо быть храбрым.
Он вышел за перегородку, пузатую от сквозняка, и Нюра слышала, как захрипел и защелкал телефонный диск.
- Междугородная? Я бы хотел заказать разговор с Ригой...
- Не дрейфь, суслик! -тихонько сказала Нюра.
Но он расслышал, конечно.
- Ах, черт возьми,- сказал там, за перегородкой, Сапожников.- Я слышу родимый голос. Спасибо, сержант.
- Почему сержант? - тихонько спросила Нюра.
- Да...- сказал Сапожников.- Слушаю... Вика? Да... Это я... Ты можешь вырваться на денек?.. Ладно. Жду. Ни о чем другом думать не могу... Да, кончили, кончили... отбой.
Он положил трубку, и Нюра слышала, как он сказал:
- Что я наделал?
Нюра тоже что-то сказала, по Сапожников не расслышал на этот раз.
Давайте сделаем затемнение.
- Здравствуй.
И она ему в лицо сказала:
- Здравствуй.
Он взял ее сумку, она взяла его букет, и они пошли к вокзалу, ничего не стесняясь, и Сапожникову даже хотелось нести эту сумку в зубах, но этого совершенно не требовалось. И когда они сели в машину, и водитель, растроганно сопя, глядел на них в зеркальце, и Вика сидела рядом, и они проезжали по знакомым улицам, Сапожников заулыбался и понял, что он мертвый и что все пропало.
Так.
- Так... все...
- Да.
Она поднялась по трапу, дверь закрылась. Сапожников прошел под крылом не оглядываясь, и его до входа в вокзал преследовал трап с мотором и на колесиках.