«РИО-РИТА».

      Мы стоим на пустом школьном дворе. Блестит вдали табличка, но слов не разобрать.
— Опоздали,— говорит Катя.— Двери уже заперли.
— Пустяки,— говорю я.— Идемте. Голоса наши звучат негромко, по-ночному. Катя мерцает своими глазищами. Она теперь совсем красивая.
      Я беру ее за локоть и веду прочь от закрытых дверей, вдоль стены со спящими окнами первых этажей.
— Через черный? — догадывается она.
— Ага.
— А почему вы мне так поздно позвонили сегодня? Случилось что-нибудь?
— С приятелями надо было потолковать.
      Мы огибаем школу и идем по заднему двору рядом со сваленными старыми партами и угольным шлаком. Из-за забора светят яркие окна одноэтажных цехов ремонтного завода и освещают стену шк9лы с трубами кухни, выведенными наружу.
— Ваши друзья хорошие люди? — спрашивает Катя.
— Настоящие.
— Что значит настоящие?
— Не знаю. Настоящие, и все.
— А я настоящая? — спрашивает Катя.— Как вы считаете?
— Осторожней. Тут гвоздей полно,— отвечаю я.
— Вы не ответили.
— Вы очень красивая. Катя, — говорю я. — Вам трудней всех.
— Да... — говорит Катя.
      Я открываю скрипучую ржавую дверь, и мы входим на черную лестницу, л пропускаю ее вперед, и мы поднимаемся по ступеням.
— Сказать вам? — останавливается она.
— Скажите.
— Я платье сшила специально для вечера.
— Покажите, — говорю я. Кирпичные стены. Ящики. Тусклый электрический свет.
      Она распахнула плащ, и я увидел бальное платье, короткое, топорщливое.
— Ну как? — спросила она.
— Платье что надо...
— Вам приятно?
— Что?
— Что я в таком платье?
— Ага... А вам?
— Что?
— Вам приятно, что мне нравится платье? Она кивнула и стала подниматься впереди меня. Мимо лестничных ведер. Мимо ящиков и кухонного хлама.
— Стоп,— сказал я, когда она зацепилась плащом за гвоздь.
      Начинаю отцеплять плащ. Когда я склоняюсь к плащу, я чувствую, как она смотрит на меня сверху. Когда поднимаю голову, она отводит глаза.
      Мы отворили облупленную дверь и вошли в пыльную темноту чердака, прорезанную косыми полосами звездного света из чердачных окон.
      Мы двинулись вперед, кланяясь белеющим стропилам.
— Осторожно, — сказал я.
— А что?
— Здесь раньше были кролики.
— Ой, кролики! — воскликнула она тихо.
— Что такое?
— Кролики, смотрите.
      Она наклоняется к клеткам, в которых что-то белеет и шевелится. Она подула сквозь проволочную сетку.
— И тогда здесь были кролики? — спросила она.
— Когда?
— Когда меня не было...
— Ага.
— А вы в них дули?
— Дул, а как же, — сказал я. — В хвост и в гриву... Я им капусту воровал.
— Из столовой? Да? Снизу?
— Нет... С огородов, за линией.
— А где там огороды? Нет там огородов.
— Эх, вы! Идемте покажу, хотите?
— Да...
      Мы двинулись к чердачному окну, в котором мерцали звезды. Я впереди, она сзади.
— За инструментальным заводом линия электрички, так? — спросил я, оборачиваясь. — Так.
— А за линией — огороды, глядите. Я пропустил ее вперед, подал руку, и она встала на неустойчивые кирпичи и выглянула в окно.
— Видите?
— Нет.
      Я выглянул и увидел за линией веселые огоньки домов. Окна горели и переливались.
— Здесь всегда были дома, — сказала Катя.
— Нет, — сказал я, — не всегда. Ветер ночной шевелит наши волосы.
— Знаете, — сказала она. — Мы пока шли здесь всюду и по лестнице... познакомились лучше, чём за весь этот день.
— Вы так думаете?
— Да... Вы сейчас совсем как школьник.
— Это в темноте.
— А вы не думаете, что мы только теперь познакомились?
— Думаю, — сказал я. — Думаю.
      Она зашаталась на кирпичах и спрыгнула.
— Осторожно, — сказал я.
      Она ударилась рукой и пискнула:
— Ой...
      Засмеялась. Помахала рукой и сморщилась.
— Больно?
— Что вы, — удивленно сказала она.— Я счастлива...
      И сразу исчезла где-то в темноте. Я шагнул за ней.
— Где же вы?
— Вот я, — сказала она.
      Из темноты высунулась рука, которая искала мою руку. Я взял ее за руку. Держась за руки, мы дошли до железной двери, толстой, как в сейфе. Открыли дверь, и на чердак влетела дальняя музыка. Держась за руки, мы вышли на лестничную площадку, и музыка кинулась нам в уши. Дверь чердака закрылась за нами, как дверца сейфа, в котором как будто бы заперли что-то самое лучшее.
      Мы стоим некоторое время на этой маленькой чердачной площадке, держась за короткие перила и чуть сутулясь, так как потолок такой низкий, что до него можно дотянуться. А снизу шум, свет и вскрикивающая музыка, доходящая сюда толчками.
— Как будто в космической ракете, — сказала она. — В сверхдальней. И мы приземляемся. Правда? И нас встречают. А у них уже все другое. Потому что прошло много лет. Правда?
— Не знаю. Не летал.
— А мы не раззнакомимся там, на Земле? — спросила она, поглядев на меня сбоку круглым петушиным глазом.
— Нет. Не раззнакомимся.
— Алеша!
      Мы с Катей оглядываемся на голос и идем через актовый зал, полный народу. Яркие платья. Люди всех возрастов.
      Женщина лет сорока улыбается, машет нам рукой, зовет. Рядом с ней аккуратный старик. Мы подходим, я пожимаю руки женщине и старику и целуюсь с ними. Мы разглядываем их, а они нас. Слышу невнятные восклицания — их и свои:
— Ну как?
— Ничего?
— А как ты? Где ты?
— Владимир Сергеевич, как вы выглядите хорошо! Маша совсем молодая! Катя, это Маша Кононова. Мы с ней учились, а теперь она сама учительница, а это мой учитель по физике, теперь директор...
— Я знаю, — говорит Катя.
— А помнишь, Лешка, какая была квартира двадцать пять,— говорит учительница, и лицо у нее растроганное.— Какая была квартира!
      Она положила руку мне на сгиб локтя. А Катя стоит рядом и не знает, куда девать голые руки. Она обхватывает себя за локти и стоит, будто зябнет.
— Ты еще помнишь? — спрашиваю я.
— Ха — говорит учительница. — В ней все собирались перед войной и очень всегда орали Бывало, идешь — с улицы слышно. Твоей девушки тогда и на свете не было.
— Перед войной была, — говорит Катя.
— Да, правда, — говорит учительница.
— А теперь все стали старые — и я и Лешка, а школа все та же... Правда, Алеша?
— Шли бы танцевать, — говорит директор, тревожно поглядывая на Машу.
— Я, Владимир Сергеевич, не умею, — говорит учительница Маша. — Лешка у нас первый танцор был, а за всю школу меня один раз пригласил... Да и то я отказалась.
— Идемте, Алексей Николаевич, — говорит Катя. — Будем танцевать.
      И я киваю и улыбаюсь учительнице, и высвобождаю свой локоть, и беру за локоть Катю, и веду ее танцевать. А учительница продолжает улыбаться.
      Радиола гремит. Танец веселый, ровный такой. Пары танцуют легко, по-современному, и никто не толкается.
— Не люблю танцевать, — говорю я. — Только устаешь танцуючи.
— А зачем пошли танцевать?
— А как еще обнять девушку незнакомую? — спрашиваю я.
— Это называется флирт? — спрашивает Катя.
— Да, это называется флирт, — говорю я.
— Ах, я такая наивная! — говорит Катя. — А все мужчины — обманщики.
      Я хохочу, и на нас поглядывают.
      Музыка умолкает. Пары начинают расходиться. Только Катя стоит неподвижно у края пустого круга и не снимает руки с моего плеча.
      Я смотрю ей в глаза.
— Так и будем стоять? — спрашиваю я.
— Подождем следующего танца, — отвечает Катя.
— Прелесть вы, — говорю я. — Вам это, конечно, говорили.
— Да.
— Кто?
— Ты...
— Что-то у меня голова кружится, — говорю я, — немножко.
— У меня тоже, — говорит Катя.
— Внимание! — громко говорит репродуктор над сценой.— Дорогие друзья! Радиоузел школы четыреста двадцать семь приготовил для вас сюрприз. Мы подобрали танцевальные пластинки по годам. Для каждого выпуска танец под мелодию самую популярную в год выпуска.
      В зале начинают хлопать. Смеяться.
— Начинаем танцы всех выпусков, — говорит репродуктор. — Передаем модную песенку сорок первого года — «Рио-Рита»... Приглашаем на танец наших друзей, выпускников 1941 года, первого выпуска нашей школы...
      Щелчок. Вступление. Тишина. Музыка. Все захлопали.
      Пошла музыка. Старая, полузабытая. Печальный фокстротик, почти полечка.
— Пошли, Катя.
— Вы сорок первого?
— Да.
— Пошли.
      Танцуем мы с Катей.
— Печальный джазик, не правда ли? — говорю я. — Раз-раз... раз-раз...
— Никто не танцует, — говорит Катя. — Почему?
— Раз-раз,— говорю я.— Печальная песенка.
— Алексей Николаевич, что с вами?
— Знаете, Катя, как называется эта песенка? «Не бегай по чердакам» она называется...
— Алексей Николаевич!..
— Ах, легконогая лесенка... песенка вокзала... Вы замечали, что крик паровозный похож на бабий? А, Катя?
      Катя молчит. Я улыбаюсь и разговариваю:
— Ах, здравствуй, Москва. Какая ты старая стала... как постарели, поблекли девочки из нашей школы... Сколько вам лет? Двадцать четвертого года рождения? Понятно...       Из вашего класса пять мальчиков в живых? А из нашего двое. Вы давно демобилизовались? В прошлом году? В 1946-м?
— ...Я в сорок шестом поступила в школу, — говорит Катя. — В пятьдесят шестом закончила... Потом в институт поступила, не сразу... Какой болван придумал эту затею с танцами по годам?
— Пойдемте, Катя.
      Раздаются аплодисменты. Это потому, что музыка окончилась, а мы не слышали.
— Пойдемте, Катя.
      Нам хлопают со всех сторон.
— Пойдем... А куда?
      Мы идем по скрипучему коридору, сзади в дверях аплодисменты гремят. Потом мы спускаемся по каменной лестнице.
— Куда мы идем? — спрашивает Катя. — Почему мы одни танцевали?
— Я покажу вам, где остальные из нашего класса, — говорю я и подвожу ее к стеклянной двери учительской. — Смотрите.
      Я прикладываю руку козырьком и прислоняюсь к стеклу. Катя делает то же самое.
— Видите? — говорю я. — Они все в учительской...
— Где? — спрашивает Катя.
— Вон на доске... На мраморной, — говорю я. — Приглядитесь. Там все фамилии золотом выбиты. Весь список двух классов сорок первого года выпуска.
      В лунном свете, если приглядеться, белеет доска с надписями. Но доска висит боком, и слов не разобрать.
— Вижу.
— Катя, мне пора домой... У меня завтра трудный день.
—Хорошо... Проводите меня...
— Не обижайтесь.
— Нет.
— Детка, простите меня. Я немножко сдрейфил.
— Я понимаю.
— Только сейчас понял, что мое детство и юность... в общем молодость... это уже история.
— Вы хотели о чем-то поговорить со мной серьезно?
— Я передумал, — сказал я.

Назад на "Оглавление"