-Я хочу с тобой поговорить, сказал Вартанов.
-Говори, согласился Сапожников.
Это был последний вечер их пребывания в Салпспилсе они опять приехали втроем – Фролов, Сапожников и Вартанов, опять были все вместе. Но на это раз Сапожников приехал в Ригу по прямой своей профессии наладчика и аварийщика и был забронирован и от воспоминаний, и от потрясений души. Кроме того, с ним были еще двое со своим житейским опытом, и он мог на них рассчитывать.
Они прибыли на Балтийскую ГЭС, где строилась намывная плотина. И вчера они прощались с этим место работы. Еще одним место работы в жизни Сапожникова. На этот раз работа троих приезжих прошла стандартно. Стандартно спокойно и стандартно неспокойно.
Аппаратура, которую по договору их фирма должна была наладить, была налажена. Заинтересованные люди остались с ней работать. Под конец, конечно, была гонка, как всегда. То есть все прошло более или менее благополучно. И вот в последний день они запаслись едой и минеральной и расположились на моложавой траве у каких-то давних руин. И Вартанов сказал Сапожникову, что хочет с ним поговорить.
Стояла огромная жара. Торф горел. Вдоль дорог костенели деревья, ставшие похожими на эвкалипты, с сухими листьями в трубочку. Гарь не чувствовалась только у самой земли. За год до этого была холера. Землетрясения шевелили глобус. Природа взбунтовалась и заявляла о себе. Но многим все еще казалось, что этим можно пренебречь. Наступил энергетический кризис, но богатые люди умудрялись спекулировать и на этом. Вычисляли циклы природной аварийности и продолжали ее усиливать. Половина мира все еще плохо понимала, что все плывут на одной лодке и раскачивать ее — безумие.
После диспута, уже в Москве, произошел маленький эпизод, после которого все начало сплетаться в непонятный узор, похожий на движущийся иероглиф, и разгадать его пока было некому.
Провожали Аркадия Максимовича, который уезжал в Ленинград со своими археологами и потому оставлял на несколько дней у Сапожникова свою Атлантиду и очень боялся, как она перенесет с ним разлуку. Он все объяснял ей, что это всего ничего, всего несколько дней и что Сапожников свой, и уговаривал ее доесть колбаску.
Собрались у Сапожникова все знакомые люди. По смеивались, вспоминали диспут и старательно обходили завиральную гипотезу Сапожникова. Но все же примолкли, когда Сапожников ну конечно же не угомонился и начал логически мыслить:
-Сегодня мы умные и у нас цивилизация... А у дикарей нет цивилизации, а мозги не хуже наших... Неувязочка... Но если человека .сделала работа, то цивилизация есть причина сегодняшнего уровня человечьего мозга, и, значит, даже у давних дикарей должны быть ее следы... А если таковых нет, то и дикарей нет, а есть одичавшие... Третьего не дано... Время для формирования мозга теперь есть — пять миллионов лет... А следов формирования нет. Опять неувязочка... То есть цивилизации, которая была бы до кроманьонского одичания, не найдено... А потому и Атлантида не выход — там уже дворцы, крепости, металлы и прочие цари... Значит, либо цивилизация такая была, но ищем не там... либо ищем ее совсем не в том.
-Ну и где же выход? — настороженно спросил Аркадий Максимович и тем самым спросил неосторожно.
-Может быть, надо переменить взгляд на цивилизацию, — сообщил Сапожников. — Цивилизация — это, конечно, прежде всего совершенствование орудий труда... Но где доказано, что орудия труда должны быть такими, какими мы привыкли их видеть?
-То есть? — спросил Глеб.
-А если они живые?

Ах, Глеб, Глеб! Тебе стал нужен Сапожников. Интрига твоя злая, веселая и безошибочная. За то, что ты заступился за Аркадия Максимовича, Сапожников снова, как в давние дни, пошел с тобой на сближение.
Но вышел казус. А казус — это почти конфуз. Это когда человек все рассчитал и стал действовать, ан все и вышло наоборот.
По формуле все сходилось — Глеб берет Аркадия Максимовича под крыло и получает расположение Сапожникова. Это раз. Глеб совершает это в раскованном и свободном стиле и тем приводит в восторг Филидорова. Потому что Филидоров теперь не просто сбивает в кучу умников разных наук, а таких, которые бы идеи своей профессии подкидывали бы в чужую. Это два.
Один выстрел супротив двух зайцев. Полвыстрела на зайца. Все учел Глеб, от природы лидер. Не учел только одного — себя. Это бывает.
Потому что на этом диспуте Глеб испытал счастье.
Счастлив стал Глеб на этом диспуте и не мог об этом забыть. Вот какое дело.
Безоколичная манера выкладывать доводы, которую Глеб перехватил у Сапожникова, вдруг и внезапно перестала быть манерой и на короткие часы стала свободой.
Но и это еще не весь казус, а только его половина. А вторая половина была в том, Глеб заступился для дела, а вышло, что для души. И это бывает.
Если защитишь кого-нибудь, то это безнаказанно не проходит привязывается душа к тому, кого защитил.
И выло так, что это Сапожников ненароком, сам того не зная, положил двух зайцев ив потемках застывшей в гордости Глебовой души.
Глеб понял это не сразу, но сразу испугался.
А как испугался, так разозлился вдвойне. И это обычно.
-Ты когда-нибудь задумывался о своей судьбе? – спросил Глеб, когда они остались одни, а остальные разошлись, пообещавши прийти прямо на вокзал.
-Сколько раз, - ответил Сапожников.
-Ведь одной сотой того, что ты выдумал, могло бы хватить…
-Отстань, - сказал Сапожников.
-А все же?
-Я предоставляю мозгу думать. Видимо, для меня надо так.
-Ты житейский дурак, - сказал Глеб. – Идеи продаются. А ты пытаешься их всучить даром… Понимаешь, - ты выпал из нормы. Если ты изобрел что-то или думаешь, что изобрел, - оформляй заявку и отсылай,. А если ты совсем умный, то сначала проведи патентный поиск, все равно заставят, чтобы узнать, не опередил ли тебя кто… А ты придумываешь что-то и тут же выбалтываешь… Что происходит?
-А что происходит? – как эхо спросил Сапожников.
-У моего знакомого есть сука, - сказал Глеб
-Не ругайтесь, - сказал Аркадий Максимович. – Я не люблю.
-Нет…Реальная собачка женского пола, - сказал Глеб. – Она родила щенят. Мой знакомый – интеллигентный человек, хотел раздать щенков даром. Ветеринары ему сказали – хотите, чтобы щенкам хорошо жилось у новых хозяев? Продайте их… У хозяев будет к ним са-а-авсем другое отношение.
-У меня у самого баек сколько хочешь, перебил Сапожников.
-Ты проиграл свою жизнь, - сказал Глеб. – Никого ты не отстоял, никого не защитил… Благородные мотивы изобретательства? Пожалуйста. Только надо, чтобы все выдумки были реализованы… Благодетель… И реализованы тобой! Пойми ты … иначе часть их пропадет в суматохе и шутовстве, а часть – разворуют паразиты…Пойми – ты развращаешь людей. Ты плодишь паразитов.
-Это верно, - подтвердил Сапожников. – Это я понял.
-Ты пойми – ты придумал себе абстрактного человека… а человеки все разные… То, что нужно одно, для другого отрава…. Ты асоциальный тип, понимаешь? Кого ты защищаешь? Кого?
-Себя… Свою натуру, - объяснил Аркадий Максимович… - У него такая натура. Он защищает право быть самим собой.
-И все?
-Не так мало, - возразил Аркадий Максимович.
-Нет, - сказал Сапожников. – Еще кое-что защищаю.
-Что именно?
-Выдумки. Саму способность и необходимость выдумывать.
-Ясно, мы ленивы и нелюбопытны, - поморщился Глеб. – Это для школьников и старо.
-Верно. Нелюбопытны, - сказал Сапожников. – И если мы хотим, чтобы мир стал миром, мы должны совершить скачок в самом способе мыслить. Я не настаиваю, но мне так кажется.
-Бытие определяет сознание, а не наоборот.
-Точно, - сказал Сапожников, - я так дума, что мое бытие и определило мое сознание.
-Не корчи из себя праведника, - сказал Глеб.
-Я праведник? Во мне дерьма не меньше, чем в тебе. Просто я догадался, что, если мы хоти, чтобы от каждого по способности и каждому по потребностям, надо менять потребности.
-Иначе придет один болван и заявит, что у него потребность владеть миром. А где набрать вселенных, чтобы по штуке на рыло?

Ты сумасшедший, - сказал Глеб, - нет, ты нормальный кретин, ты даже не Дон Кихот. Тот хотя бы был благородный сумасшедший, и принято ему сочувствовать. Лично я не сочувствую. Считают, что его образ плодит прекрасных безумцев... Его образ плодит диссертации Мухиной, которая спит, жрет и портит бумагу, и ее вполне устраивает, что Дон Кихот бумажный. Живые Дон Кихоты ей не нужны... Ты никому не лужен, Сапожников, у Дон Кихота был хотя бы один верующий — Санчо Пансо, а у тебя и его нот.
-Есть,— сказал Сапожников.
-Кто?
-Ты,— сказал Сапожников.
-Я?!— закричал Глеб.
И Сапожников первый раз в жизни услышал, как кричит Глеб.
Он кричал громко.

На тебя падает камень. Это, конечно, не очень хорошо, но один раз будет правильно отскочить, и даже второй. Рефлексы нужны. Рефлекс — это ответ, реакция на воздействие извне, и даже безусловные когда-то, видимо, были условными.
Но потом надо будет придумать, чтоб на тебя камни не падали. Ходить другой стороной или построить навес. То есть или бежать, или бороться. Это выход. Но выход по линейной логике рефлективный, реактивный — ответный. Так поступали тысячи лет — или избегали, или боролись.
Другой же способ не рефлективный, не реактивный. Он результат нелинейной логики.
Судите сами. Линейная логика — камни надают. Следовательно, надо бороться или драпать. Нелинейная логика — камни падают — надо это использовать.
Вот взять хотя бы метод дихотомии — такой способ поиска. Надо найти иголку в стоге сена. Делят его по полам. Отбрасывают ту половину, в которой заведомо нет иголки. Оставшееся сено опять делят и отбраковывают заведомо пустую. И так и далее. Таким методом можно найти одну молекулу в космосе. Машина делает это быстро. А Сапожников с детства не верил в слово "заведомо" и считал метод очень удобным, но ограниченным и искал там, где другие отбрасывали. И чего достиг? Кустарь-одиночка без мотора. Мог бы достичь и большего.
Все это доктор Шура рассказывал Вике, когда они с Толей спешили на вокзал проводить Аркадия Максимовича, уезжавшего в Ленинград. А как вы помните, Толя любил таких людей, как Сапожников, и это ему зачтется.
-Вика...— окликнул Толя институтскую свою приятельницу.— Какими судьбами?
-Толик!
-Вика, почему, когда ветра нет, ты в штанах, а когда ветер, ты в короткой юбке?
-Прекрати...
Вика поймала свою юбку, и Толя познакомил ее с доктором Шурой.
Ну то-се, и доктор Шура с негодованием рассказал о дихотомии и о сапожниковском к ней небрежении.
-Представляете себе?
Но Вика сказала:
-А почему только два способа искать иголку в стогу? Либо по соломинке перебирать, либо ваша дихотомия? Да и как еще узнаешь, что вместе с ненужным и нужное не выкинешь?
-Третьего не дано,— сказал доктор Шура.
-Ну да, не дано!..— не согласилась Вика.— Если иголка важная, можно стог поджечь. Если нельзя поджечь — можно промыть. Если нельзя промыть — можно просеять через магнит. Я вам еще сто штук придумаю.
-Ты знаешь,— сказал Толя.— По-моему, ты Сапожникову годишься.
-Главное, чтобы он так думал,— сказала Вика.
Доктор Шура поскучнел.
-Ну, вы идете?
-Да уж опоздали, пожалуй,— сказал Толя.
И доктор Шура пошел на вокзал один.

-Я ничего не успел для нее сделать,— сказал Аркадий Максимович, когда стоял уже на площадке, а молодая проводница плиту-ступепьку опускала.
-А ничего и не надо,— успокаивал его Сапожников.— Сначала Атлантиду буду кормить я. Она ко мне привыкла. А когда уеду — у моих друзей поживет, у Дунаевых. К Нюре всякая живность липнет.
-Как бы она меня не разлюбила за это время.
Что она, человек, что ли? — сказал Сапожников.— Чересчур многого вы от нее хотите.
-Чересчур умные все стали, - сказала проводница.
Поезд тронулся. Проплыли белые вывески на вагонах – откуда идет поезд и куда. Ушел поезд, и открылась другая сторона перрона, на которой стоял запыхавшийся доктор Шура, только что вбежавший, и смотрел на Сапожникова.
-Эй, как тебя … Ботинков! – крикнул доктор Шура. –Почем нынче идеи?
-Полтора рубля ведро, - ответил Сапожников. – Слушай, отличник учебы… говорят, в Москву еще лучший профессор приехал, чем твой… Учебников набирают для полной шлифовки…Хочешь, устрою поноску носить?
Доктор Шура оскорбительно показал ему язык и хотел уйти.
-Стой! Пивом угощу! – воскликнул Сапожников.
И доктор Шура остался.
Из этого в дальнейшем вышло много последствий.

А потом Сапожников поехал в рижскую сторонку и волновался. Там он будет занят работой.
-Рыбы там поедим, - сказал Генка Фролов.
-А зачем? – спросил Сапожников. – Ты рыбу любишь?
-Неважно, - сказал Ненка. – В каждом месте надо есть то, что оно производит…
В общем-то правильно.
-Но это не главное… Главное, там кековское пиво.
-Какое
-Кековское… Там есть такое место Кеково. Совхоз или колхоз – они пиво производят даже ларьки в городе есть. -А чем оно замечательно? – спросил Вартанов.
-Говорят – с четвертого стакана ломаются. Чудо, а не пиво.
-Откуда ты все знаешь, Гена? – спросил Сапожников.
-Живу, - ответил Фролов.

-"…Полак, сын Скилура, напал на Херсонес, и жители его просили помощи у царя Митридата Евнагора.
-В то время Митридат владел уже Югом и Востоком Понта Евксинского, а теперь он пожелал захватить наши берега.
-Митридат послал Диофанта с флотом, и тот разбил скифов Полака и тавров и вернулся в Понт.
-Но через год скифы снова напали на жителей Херсонеса, и Митридат снова посла Диофанта, и тот разбил скифов в Каркентиде в жестокой битве мечей и занял Скифиню, города и столицу их Неаполь. Но Херсонес перестал быть свободным и подпал под силу Митридата и державу его.
-И Пантикапей, город наш прекрасный, ждал, что будет, потому что с Востока шли сарматы. И некоторые племена, подвластные нам, отпали от нашего царства, и царь наш Перисад посылал дары сарматскому царю. -И жители города роптали и вспоминали о вольности своей. В Феодосии и Пантикапее среди скифских и меотийских рабов было волнение".
-Я хочу с тобой поговорить, - сказал Вартанов.
Это был последний день перед отъездом, и Вартанов сказал:
-Я хочу с тобой поговорить.
Они расположились на моложавой траве у каких-то давних руин.
Дышали, смотрели втроем в розовое небо, в котором летали райские птички.
Вартанов сказал:
-Зачем тебе все это нужно?
-Ты про что?
-Ну ты знаешь, про что… Зачем ты живешь так, как ты живешь?
-А как надо? – спросил Сапожников.
-Надо заниматься своим делом, - сказал Вартанов. – Зачем ты лезешь в те области, где ты не специалист?
-Может быть, именно поэтому, - ответил Сапожников. – Я ничего не пробиваю из своих выдумок, я высказываю соображения. Налетай, бели. А зачем ты лез в здешние дела и махал руками? Вот и я поэтому.
-Но я же махал руками, потому что было все очевидно!
-А может быть, и мне очевидно?
-Не может этого быть,— сказал Вартанов.— Ведь я тебя знаю вот уже сколько лет. Ты теперь и в историю лезешь.
-Да,— сказал Сапожников.— Я влез в историю. Потому что без истории уже нельзя.
-Но у тебя нет достаточных знаний. Знаний. А все знать нельзя.
-Одному знать нельзя,— возразил Сапожников.— А всем вместе можно.
-Но так оно и происходит на деле. Знают всё больше и больше... а разве все счастливы,— сказал Вартанов и перебил сам себя: — Это поразительно и смешно. Сегодня Станиславского не приняли бы в театр потому, что он не кончал студию имени Станиславского... а Ван Гог и Гоген считались бы самодеятельностью. А уж о Циолковском и говорить нечего. С ним и говорить не стали бы. Он не окончил Авиационного института, не служил в НИИ и не имел знания.
-Ладно... разберемся,— сказал Сапожников.— Могу еще добавить монаха Менделя, основателя генетики, каноника Коперника, основателя нынешней астрономии, химика Пастера, основателя микробиологии. Ну, этого все знают.
-И химика Бородина тоже все знают,— резвился Фролов,— и доктора Чехова тоже все знают.
-Сухопутного офицера Льва Толстого и морского офицера Римского-Корсакова, — начал смеяться Вартанов и долго смеялся.
-Искусство не бери,— вмешался Фролов.— В искусство всегда откуда-нибудь переходят. Ты науку бери и технику.
-Кончай,— сказал Сапожников.— Кончай ржать. Заболеешь.

Вот уже больше сотни лет делают попытку подменить творчество образованием. А ведь образование — это чужой опыт творчества, и он часто глушит твой собственный.
Чужой опыт предоставляет только выбор. Не больше. А не выход.
Выход — это не поиски выбора. Выход лежит над выбором. И его надо открыть. Выход — это изобретение.
-Фактически ты занимаешься искусством, а не наукой и техникой,— говорили Сапожникову.— Тебе нужно свободное творчество, а наука и техника связаны с планом. Они чересчур дорого стоят.
-Ты дай мне план, и я придумаю, как его выполнить,— отвечал Сапожников.
-Но ты же заставишь меня потом пересматривать план? А это огромная работа.
-Я могу придумать, как облегчить и ее.
Конечно, он не имел в виду одного себя. Одному везде не поспеть. Он имел в виду таких, как он, их немало, а было бы больше, если бы поверили, что человек от природы может больше, чем он может, когда он размышляет по внутренней потребности.
И тогда он не бегает от противоречия, а открывает выход, лежащий выше противоречия. Человек прислушивается к себе и слышит тихий взрыв. И ему радостно. Выше этой радости нет ничего. Потому что выход — это освобождение.
-А если у тебя не получится?.. В тебе и в этом способе чересчур большая степень ненадежности,— говорили ему.
-Это надежность,— отвечал Сапожников,— Только она по-другому выглядит.

-А почему ты Мемориал не смотрел? — спросил Фролов.— Пойди посмотри... Почему ты не смотрел?
- Не пошел,— сказал Сапожников.
-Я знаю, что не пошел. Я спрашиваю почему?
-Потому.
-Ну ладно. Как хочешь,— сказал Вартанов".
И они ушли. Солнце садилось. Прелесть уходящего вечера. Вартанов и Фролов уходили по вечернему шоссе
. Оставалось еще часа три до отъезда.
Вечер был прекрасно-печальный и такой тихий, что когда Сапожников кокнул крутое яйцо об камень чужих руин, а потом стал его облупливать, то хруст скорлупы, наверно, был слышен на километры. Хруст был — как будто динозавр ел динозавра.
Они ему оставили еще и банку майонеза. который по прихоти эпохи начал становиться дефицитом в моду вошел. А чем открыть эту банку — он не мог
Придумать, не мог изобрести. Представляете себе – не мог!
Значит, жизнь его прошла попусту. Убедили. Ну и что хорошего?
Сапожников не пошел смотреть Мемориал. Он старательно его обогнул и пошел в поле, туда, где виднелся на равнине зеленый кустарник и отдельные деревья. Почему он туда пошел, он сам не знал . какая-то сила притягивала его к этой зелени. А над зеленью ласково вечереющее небо.
Он понял, что проиграл, понял, что жизнь его была ошибкой. И что если бы можно было первую жизнь прожить начерно, то вторую. Он бы жил набело,. По-другому… А сейчас, наверно, надо было начинать жить по тому счету, по которому жил Генка Фролов. Фролов жил по отпускам. Он знал точно, сколько ему еще отпусков осталось до пенсии.

"…И тут в городе стало известно нам, что слюнявый наш царь Перисад не может больше управлять и не может защитить нас от сарматов и что Ксенофонт уговорил царя Перисада передать власть Митридату Понтийскому.
И тут Савмак, дворцовый раб, убил Перисада, и жители восстали и овладели Феодосией и Пантикапеем и сделали Савмака царем, но Ксенофонт остался жив, и это была ошибка.

И целый год правил царь Савмак, и это были лучшие дни для людей…
…Митридат прислал Диофанта, и тот победил Савмака. Кровь текла по улицам вниз к порту. Камни трескались от пожара. Статуи богов катились по улицам в обнимку с трупами. И детски криков и криков женских не было слышно от грома щитов и мечей и воинского рева…"

Принято считать, что на войне взрослеют. Это ошибка. На войне стареют. А когда возвращаются – если возвращаются, - то возвращаются к той жизни, где не бомбят и не стреляют, а ходят на работу, любят и учатся. Но как раз всего этого вернувшиеся и не умеют. И потому они в мирной жизни второгодники.
Когда Сапожников вернулся с войны, к нему опять стали приходить конкретно-дефективные мысли. В войну ему тоже приходили мысли, но мало и все не о том. В войну Сапожников понял слово "Родина", а не только свой дом и Калязин и Москву. И все это вошло в его сердце и стало его собственной любовью, а не из книжки.
Когда началась война, Сапожников еще не понимал. А когда он принимал присягу на асфальтированной дорожке в парке Сокольники, где их учили маршировать среди неработающих аттракционов и закопченных киосков, тогда Сапожников вдруг понял, что у него хотят отнять все, и почувствовал тихий взрыв.
Он покосился вправо и влево, вдоль шеренги, на лица восемнадцатилетних, с которыми он принимал присягу, и понял, что не может отдать. Не может отдать ничего. Можно умереть, но отдать нельзя. И тогда от Сапожникова отлетели вдруг мелкие слова воспоминаний и осталось только слово "Родина", которое глядело на него со всех плакатов осенней Москвы сорок первого года. И тогда впервые общее для всех слово "призыв" превратилось в его личное слово "призвание". Потому что он во время присяги догадался и открыл, что всю свою сознательную жизнь делал то самое, к чему его теперь призвали, -заступался. Заступался за что-то своим маленьким сердцем, нелепым, мало кому понятным способом, когда ему приходили в голову чересчур конкретные мысли и он выдумывал всякие спасательные пояса и вакуумные кирпичи и многое другое, что потом было записано в его особенной книжке, которая называлась "Каламазоо".
Заступаться, защитить, не дать пропасть, чтобы все живое могло жить, а поломанное починилось.
А теперь Сапожников шел по равнине и все каменело у него внутри. Он хотел побыть среди зелени и травы. Глеб прав, никого он счастливым не сделал. Никого не спас, никого не защитил. Только себя измучил. Крах. Это называлось крах и бессмысленность. Крах
Светило ласковое предзакатное солнце, и в воздухе проносились какие-то птички. Сапожников ни черта в этом не понимал. Потому что в природе изобретать пока было нечего. Она сама себя изобретала. Сапожников чувствовал себя ящером.

Ящеры вымерли. Они не умерли, а вымерли, то есть перестали плодоносить. И тогда распался симбиоз, из которого они состояли.
Потом ему показалось, что из-за деревьев что-то виднеется.
Он подошел поближе и увидал РУКУ.
Ему рассказывали. Но он как-то забыл об этом.
Когда-то давным-давно в стороне от концлагеря, где теперь Мемориал, в начале войны было поле, обнесенное колючей проволокой. За ней держали тысяч пятьдесят советских военнопленных. Ни бараков, ни крыши над головой. Люди съели всю траву на этом полигоне смерти и пальцами пытались рыть ямки, чтобы скрыться от непогоды.
И вот теперь на этом месте, прямо из земли, торчала огромная человеческая РУКА. Кисть, выполненная из бетона. Она поднималась к небу, эта бетонная пятерня, и кричала
Сапожников лег на землю и уткнулся лицом в траву, чтобы не видеть эту руку. Но он все равно ее видел. И понял что буде видеть ее всегда.
Он поднялся и посмотрел на нее. Ничего не отменяется. Все начинается сначала. У него чересчур много дел на этой земле, чтобы слушать разумные советы, не подходящие его натуре.

Назад на "Оглавление"