РОЯЛЬ КРАСНОГО ДЕРЕВА.

      Люди нашей эпохи понимают друг друга на ходу и часто перестают понимать, живя рядом. Люди нашей эпохи рассказывают дорожному попутчику историю своей жизни, и двое, годами жившие бок о бок, иногда мало что знают Друг о друге. Такая наша эпоха. Пуд соли, где ты?
      Нет, мы не стали знакомиться с девушкой Катей.
      Она мне задала ряд вопросов: о жизни, о литературе, о любви.
      Я дал на это ряд ответов.       Она мне задала академический вопрос:
— Бывает ли любовь с первого взгляда?       Я ответил академически:
— Бывает. Ну я что хорошего? Я ей сказал:
— Давайте не будем знакомиться. Зовите меня Алексей Николаевич, а я вас Катя. Поговорим о жизни, как люди.
Хорошо?
      Она подумала и сказала:
— Ладно. Она сказала:
— Знаете что?.. Давайте разговаривать, как прохожие.
— Почему как прохожие?
— Вы не хотите знакомиться. Вы же все знаете лучше всех. Я промолчал.
— Я думала, я вас понимаю,— сказала она. Я испугался и взял ее за руку.

            ...Я родился на Благуше в двадцать втором. Отец мой, Николай Сергеевич, был командиром военно-строительного отряда. Его с фронта вызвал молодой физик, который принимал участие в постройке московской радиостанции.
      Отец был мастером на все руки — механик, радист. До германской он окончил реальное училище. Мама моя, Вера Петровна, была дочерью учительницы пения и окончила гимназию с золотой медалью. Они поженились на фронте. Я родился в год, когда построили первую московскую радиостанцию имени Коминтерна.
      Радиостанцию построили очень быстро. Время было голодное и нэпманское. Благуша была текстильная и воровская. На строительство привезли первые мотки проволоки, и в ту же ночь их украли, а сторожа убили. Молодые супруги ждали ребенка, и мама боялась, когда отец поздно возвращался с работы.
      Однажды холодной ночью отец возвращался вместе с физиком. Древний «фиат», на котором они ехали, тарахтел по заснеженным улицам окраины.
      Остановились. Вылезли.
— Сколько осталось? — спросил отец, застегивая кожаную тужурку.
— Меньше суток. С наступающим вас.
— И вас так же, Владимир Дмитриевич. Они пожали друг другу руки, и физик, приподняв зеленую инженерскую фуражку, сел в свой «фиат» и укатил.
      Полная луна светила в холодном небе. Отец шел по улице, заложив руки в карманы кожанки. Слабо горели редкие фонари. Тягучая музыка доносилась из окна пивной. Пошли заборы ткацких фабрик и домишки, спящие среди голых деревьев. На углу перед булочной маячил пьяный.
      Отец подошел к крыльцу булочной, из двери которой пробивался свет.
      Отец поднялся по ступенькам и открыл дверь. Посреди булочной несколько бледных человек стояли с поднятыми руками перед мужчиной с наганом. Кто-то возился в кассе. На полу стонал старик.
      Все обернулись к двери. Наган уставился отцу в кожаную куртку.
— Ложись! — вскрикнул отец и взметнул вверх блестящий круглый предмет.
      Все упали на пол. Из кассы выскочил человек в тельняшке под пиджаком.
— Бомба! — крикнул первый с пола, и второй кинулся на землю.
— Наганы на середину,— сказал отец. На пол полетели наганы и парабеллум. Покупатели бросились на бандитов и стали выкручивать им руки назад. Отец опустился на корточки перед стариком. Старик посмотрел на него мутным глазом.
— Подыми меня, — сказал он. — Плечо зашибли... вот бандиты... Я на них полез спьяну.
      Отец покачал головой. Подскочила девочка лет десяти.
— Дедушка,— сказала она.
— Подержи,— сказал отец и протянул девочке блестящий предмет.
      Девочка в страхе отступила.
— Не бойся,—сказал отец.— Это консервы. Рыбные.
      Все повернули к нему головы. Девочка взяла банку консервов. Отец стал поднимать старика.
— Товарищ начальник, этих куда? — спросил продавец с огромным хлебным ножом.
— В милицию,— сказал отец и повел старика к выходу.
      Он толкнул ногой дверь. Светила луна. Пьяного на углу уже не было.
— Далеко вести? — спросил отец.
— Мы туточки... за углом,— сказала девочка, с восторгом глядя на отца; на кожаную куртку, на чистый белый воротничок, на темный галстук.
      В свете луны блестели большие глаза девочки и консервная банка, которую она прижимала к груди.
      Отец отвел старика и пошел домой.
      Отворил дверь.
— Коля... — сказала мама необыкновенно богатым грудным голосом.
      Он осторожно усадил ее на стул. Мама вытерла глаза.
— Что ты так поздно?
— Заканчиваем,— сказал отец.— В общем даже закончили...
— Ты все не шел... не шел,— сказала она.
— Ну-ну,— сказал он.— Что ты...
— Говорят, булочную ограбили...
— Врут... — убежденно сказал он. — Врут.
— Коля... — укоризненно сказала она.— Я же дочку жду.
— Дочка — это хорошо,— мечтательно сказал отец.

      Я родился в ту ночь, когда достроили радиостанцию.
      Отец часто рассказывал мне об этой ночи.
            ...Дядька в белом халате потрогал за плечо отца, и тот поднял заспанное лицо. Приоткрылась дверь в соседнюю комнату, и стало слышно, как надсадно плачет ребенок. Вообще-то мне говорили, что я был не очень крикливый. — Мальчик. Вес четыре кило. Полейте мне на руки,— сказал доктор, засучивая рукава халата.
      Он взял мыло и стал над тазом, и отец начал лить ему воду на руки из эмалированного голубого кувшина.
— Как сына назовете?
— Мы хотели Катей,— сказал отец.
— Мальчика Катей нельзя,— сказал доктор.— Вам нездоровится?
— Не спал... — отец потер лоб. — Сына можно посмотреть?
      Доктор мыл руки тщательно. Каждый палец отдельно. Надсадно плакал ребенок...
— Доктор, что с сыном? — спросил отец.
— Нужны дрова... Хотя бы три-четыре полена... Главное — тепло, а у вас... хы-хы... пар идет.— Доктор подышал открытым ртом.— Для грудного младенца холод — это смерть.
      Он протянул мокрые руки, и отец хотел вложить в них деньги.
— Полотенце... — сказал доктор и, обойдя его, взял полотенце.
      Он стал вытирать руки, тщательно, каждый палец отдельно. Отец понял и сунул ему деньги в карман.
— Ну, зачем это? — сказал доктор и повеселел.— И потом, бросьте курить. Необходимо ради сына. Назовите его Алешей. Великолепное имя... Вам нравится?
— Да...— сказал отец.— Дрова я сейчас достану.
      Отец стоит в полутемной каморке и держит в руках деревянного пучеглазого коня. Он слышит шорох и оборачивается к давешней девочке.
— Значит, спит дед... — говорит он.
— Он выпимши.
— Жаль,— говорит он.— Я хотел у вас дров разжиться.
      Он ставит коня на пол. Рядом со вторым таким же.
— Дед, что ли, мастерит? — спрашивает он.
— Ага... из полена... вон из етого... На базаре продает,— говорит она и протягивает ему полено.
      Отец смотрит на девочку. Подержав полено, он ставит его торцом на стол.
— Сколько из полена коней выйдет? — спросил он.
— Три коня.
      Он лезет в карман и вытаскивает комок денег и смотрит на поленья, на ветхое платье девочки, на ее дырявый платок, на ее рваные валенки.
— Сейчас за деньгами схожу,— говорит он и идет к дверям.
      Он выходит наружу и широкими шагами пересекает заснеженный двор.
— Дяденька... — слышит он тонкий голос и останавливается.
      Девочка догоняет его, проваливаясь в снегу, неся в охапке три полена.
      Он пошел к ней навстречу, и они встретились посреди двора.
— Дяденька, возьмите,— сказала она и обронила поленья в снег.
      Он с жадностью посмотрел на поленья.
— У меня столько денег нет,— сказал он.
      Девочка повернулась и пошла домой, вытягивая при каждом шаге ногу из валенка. Он догнал ее, взял за плечо и повернул к себе. Она смотрела исподлобья. Он поцеловал ее в лоб и сунул в карман комок денег. Потом повернулся и, подобрав поленья, понес их к дому.
      Девочка пошла к своему дому, проваливаясь в снегу и вытягивая при каждом шаге худые ноги из валенок.       Во дворе остались две цепочки следов, ведущие в разные стороны.

      Мама услышала, как отворилась дверь и вошел отец, но не повернула головы. Горит огонь в печке. Плачет малыш.
— Завтра тридцать первое декабря,— говорит она.— Когда-то встречали Новый год... Елки были... игрушки... Когда же жизнь наладится?..
— Сейчас наладится,— сказал отец.
      Мама обернулась.
      На стуле около детской кроватки с сеткой стоял странный аппарат круглой формы — Древний детекторный приемник. Отец держал наушник около уха младенца, а другой рукой водил проволочкой по кристаллику, ища звучащую точку.
— Коля... с ума сошел,— нерешительно сказала мама.
      Отец протянул ей свободный наушник.
— Внимание... Говорит Москва,— сказал голос.— Радиостанция имени Коминтерна. Мама отстранила трубку.
— Наша? — шепотом спросила она.
— Да... первый раз,— сказал отец. Голос продолжал:
— Сегодня, тридцатого декабря 1922 года, открылся первый съезд Советов Союза Социалистических Республик... Почетным председателем избран Ленин...
      Голос, несущийся из морозной ночи, заполнял комнату.
— Таким образом, учреждено невиданное в мировой истории социалистическое многонациональное государство.
— Боже мой!..— сказала мама.— Боже мой!..
— ...Ко всем народам и правительствам мира... Будучи естественным союзником угнетенных народов, СССР ищет со всеми народами мирных и дружественных отношений и экономического сотрудничества...
      Голос стал таким громким, что мама испуганно посмотрела на малыша. Он не плакал. Трубка лежала у самого его уха. Он таращил глаза такие бездонно глупые, что они казались почти мудрыми.

      Есть в каждом дне, в каждом часе даже, строчки, отпечатанные крупным шрифтом. Только мы их не замечаем, занятые заботами дня.
      Вот, например, выходит человек на снежную улицу. Белый-белый снег летит наискосок на фоне домов и исчезает в сугробах.
      Человек поднимает воротник и, засунув руки в рукава, бежит, семеня ногами и мотая локтями из стороны в сторону.
      Он сворачивает за угол, и на том месте, где он исчез, секунду-другую снег кажется темнее, чем вокруг. Проезжает троллейбус. Снег заинтересованно кидается за ним вслед. А человека, свернувшего за угол, и след простыл. Стынут и заметаются снегом неглубокие его следы.
      Но ведь где-то, в каком-то месте, может быть, в чьей-то душе он оставил горячий незаметаемый след. Не может же быть, чтобы совсем бесследно прошел человек.
      Мы значительны, дорогие друзья. Мы значительны друг для друга и вписаны в соседскую жизнь гораздо более крупным шрифтом, чем нам кажется.
      Остановимся же, подумаем и поглядим друг на друга с добрым расположением. Ибо жизнь коротка, а снег падает каждую зиму.

      Внучку деда-игрушечника звали Шурка-певица, потому что она целыми днями голосила в форточку.
      Она была большая фантазерка. Впрочем, вся Благуша была полна фантазеров. Так и говорили — благушинские вруны. Нас не понимали — мы были мечтателями.       Итак, мне шесть лет, и я играю во дворе. Двора, собственно, нет, а есть тихая улица вся в сугробах, куда выходят калитки многих дворов.

Ой, девочка Надя,
Чего тебе надо,
Ничего не надо,
Кроме шоколада...—

      Дед улегся на кровать с ногами.
      На Благуше все жилища были похожи одно на другое. Розовые обои в полоску, ситцевые цветочки на подушках, сундук с жестяными крестами, бумажные фестоны. На жилье фантазия не распространялась.
      Дед опустил руку под кровать и вытащил пучеглазого, яркого, как праздник, коня.
— Бери.
      Я схватил коня.
— Нет, ты скажи, почему меня частником обозвали? — спросил дед.
— Дедушка, шел бы на фабрику работать,— с тоской сказала Шурка.—Там столяр нужен... Такие-то, как ты, не нужны нынче.
— Врешь! — сказал дед.— Всякие нужны. И как я... Раз я нэпман, значит должен гаврилку носить.
      Он оттянул галстук-бабочку, повязанный на грязную рубаху.
— Цветок нэпа, — сказал он и запел:

Ай, девочка Надя,
Чего тебе надо...

— Значит, так... — говорит он.— Был я молодой, и отдали меня в богомазы. На Преображенском рынке, у Черкизовского кладбища... Ну, вскорости обучился я доски левкасить, крылушки контурить. Только чем бы работать — баловаться стал... Коней этих из липы тесать.
      Ну, бить меня стали. Тут я выпивать начал... Меня бьют — я пью, я пью — меня бьют...
— Хороша сказка,— говорит Шурка.— Алеша, не слушай, иди картошечки дам...
      Дед поворачивается и смотрит на меня.
— Тебе чего? Картошки или про коня? — спрашивает он.
— Про коня...
      Шурка садится в угол и надевает наушники знакомого детекторного приемника, который перекочевал сюда.
— Ну, вот значит... вздули меня раз шибче прежнего. Угостился я монопольской и пошел домой на Благушу... Дорога длинная, ночь морозная. Иду — думаю, куда иду, зачем живу на свете, сам не пойму. И тут приключилась со мной странность.
— Чего? — спрашиваю я.
— Случай, значит... Всю жизнь мою перевернул. Иду я один, луна светит, снег скрипит — скрип-скрип... Лабазы черкизовские длинные. За заборами псы брешут купеческие. Им ухи стригли. Огорчали для лютости... И вижу, следы на снегу проложены. А место разбойное было, я и усумнился. Гляжу — человек не человек, а вроде фигура. Исхилилась на бочок и вроде лежит. Ну, думаю, пошалил кто. Подхожу, смотрю, шуба-шапка не сняты, лицо башлыком повязано. «Эй,—говорю,—живой?» Смотрю, шевелится. Стал я его поднимать, и так мне это легко показалось. Вот, думаю, водочка-матушка силу оказывает. Поднял я его на закорки, и, слышу, шепчет: «Милый человек, посошок мой захвати, вон на снегу...» Эх, думаю, будешь ли еще живой-то. Однако посошок взял. Ну, значит, понес я его сюда, на квартиру, на табурет посадил, лампу-«молнию» засветил, стал башлык с него разматывать. Водочки приготовил. С него-то шапку снял, а своя с головы свалилась... Тут я и сомлел... Вроде искрой по комнате ударило...
— Элек... электрической? — спрашиваю я.
— Чего?.. Нет.. Тут был я пронзен в душу от того часу и до скончания дней моих, когда уйду, где несть же ни печали, ни воздыхания, как сказано. Как я стоял с той шапкой в руке, так и сомлел и сел на табуретку. А почему? А потому, что на стуле моем, извиняюсь, паршивом откинулась девица непонятно прекрасная. Исключительно неслыханной красоты девица, какие только в сказке бывают, и описать кою не в силах человеческих, разве что болярину Александру Сергеевичу Пушкину, невинно убиенному... Я в ту зиму грамоте выучился, все его читал... Ветер по морю гуляеть... и кораблик под-гоняеть... Он летать себе в волнах... На раздутых парусах... Царствие ему небесное, мученику...
— Дед, хватит тебе... Дальше что? — спрашивает Шурка.
      Радионаушники давно лежат на столе.
— Дальше протер я глаза — нет, сидит, не исчезла. А я думал, это с пьяных глаз мне явление. И так я сижу не дыша некоторое долгое время и думаю: «Боже мой, вот оно, что всю жизнь искал и по ночам звал! Боже мой, как я дальше буду!..» А она погодя глаза открыла и все мысли, которые были, и те отняла. «Не пугайся,— говорит.— И спасибо тебе. А что водочки мне приготовил, то мне не надобно. Я и так отогрелась». А я охрип весь и чуть говорю: «Да кто же ты и каким языком говорить с тобой позволишь?» Она мне отвечает: «Говорить со мною надо просто. Потому что я знаешь кто? Я — простая красота...» Боже мой! Ну, тут я заплакал, и она спрашивает: «Ты почему плачешь?» А я ей в ответ, что плачу, мол, вспоминая ее по снегам ночное хождение и как она обиду принять могла. «Не плачь,— говорит,— я,— говорит, — простая красота, а ты,— говорит, — святая простота... Ты думал, что красота на крылушках порхает и где слаще живет? Ан нет. Я по земле хожу, по людям, посошком подпираюсь. И тебе спасибо, что меня уважил и его с собой захватил, потому я без него ходить не могу. Но теперь,— говорит она,— я в твоей власти, и если ты посошок изломаешь, то я от тебя и вовсе не уйду». Так сказала и этим сердце мое надорвала. Но я, сколь ни дурак был в те годы, однако поклонился ей как мог и отвечал: «Прости меня, несказанная, но мало как я не смею удержать тебя, а кроме ежели и другим покажешься ты и откроешься, то великое просветление жизни может быть. Затем, что у кого сердце есть, не устоит он перед тобою, и посошок твой ломать не стану». А сам плачу, потому понимаю, лелею ее последние чудные мгновения, передо мной явилась она как гений чистой красоты... Подумал я так, и почудилось мне, все мои горшки, плошки алмазами играют. Ну, только я не присматривался... А она мне еще в ответ: «Спасибо тебе в другой раз. Первая мысль душевная. Хотела я тебя испытать и на тяготу и на совесть, и все испытания ты прошел и посошок мой не изломал. А посох он не простой, посоху этому имя «правда». Понял теперь? Ну, а теперь иди ко мне, я тебя поцелую». Обожгла меня на всю жизнь. «И еще помни, беру я за все то тебя в помощники, дабы ты, как мог, про меня людям пересказывал и изображал». Я ей хриплю: «Клянусь тебе, послужу...» А она: «Не клянись. У тебя талант коней золотых лелеять... Не клянись, а преклонись, да не забывай, а старайся». Поклонился я ей, а она поднялась и тихо так вышла. Я и глаза закрыл... Открыл — нет ее... Только будто из-за двери снегом кинуло.
— Шура, не плачь... — говорю я. Шура кладет голову щекой на стол. У деда глаза совсем сонные.
— И сейчас не знаю... То ли была со мной странность, то есть случайность... то ли водочка-матушка... то ли добрая душа пьяного пожалела,— проговорил дед сонным голосом.
      Шура поднимает лицо от стола и смотрит на деда блестящими глазами.
— Дед, а дед... Дед захрапел. Шура вытерла глаза.
— Наврал все... Ничего не было,— говорит она.— Идем, Алеша, домой. Папа заругает.

      Мы вышли. Снег блестит, как сахарный. Я прижимаю к груди деревянного пучеглазого коня.
      Снег скрипит — скрип-скрип. Луна светит. Мрачно сверкают глаза Шурки-певицы. На крыльцо нашего дома выходит отец и вглядывается в темноту.
— Папа вышел... — говорю я.
— Ой,— отвечает Шурка и начинает хромать,— Алеша, иди. У меня нога подвернулась.
      Она сворачивает с тропинки и ложится в сугроб, раскинув руки, как птица. Я смотрю на нее, потом бегу к отцу.
— Лешка, вот я тебе задам,— говорит отец.
— Папа, мне коня дали, а у Шурки-певицы нога подвернулась, видишь, лежит? — радостно сообщаю я.
— Вот я вам сейчас задам,— обещает отец и сходит с крыльца.
      Он идет по снегу, я «ковыляю за ним. Он подходит к сугробу, на котором лежит Шура, и наклоняется. Лицо девушки освещено луной.
— Что... с вами?.. — спрашивает он почему-то на «вы».
      Шура молчит.
— Нога у нее! Нога! — ликую я непонятно почему.
— Помолчи. Вы идти можете? — спрашивает отец.
      Шурка отрицательно мотает головой. У нее зуб на зуб не попадает. Отец наклоняется и, легко подняв девушку, несет ее на руках к крыльцу. Там он топает ногами и говорит мне:
— Снег стряхни с валенок... И вносит Шурку в дом.
      Он внес ее в ярко освещенную кухню и усадил на стул.
      Открылась дверь из комнаты, и вышла мама.
— Вот знакомься — Шура, по прозвищу «певица»,— сказал отец.
— Очень приятно,— сказала мама и протянула руку.
      И в это время в открытую дверь комнаты Шурка увидала старомодный рояль красного дерева фирмы «Эберг». Он был куплен отцом в подарок матери за мешок соли, полученный им в премию после окончания строительства радиостанции — вот происхождение рояля. Я тосковал. На меня надвигалась музыка. Уже заводили разговор на эту тему. Отец сочувствовал мне, но скрытно.
      А Шурка стояла и смотрела на рояль.
— Ой... — наконец произнесла она. — Пианина...
      Она, как сомнамбула, пошла в другую комнату, ни капельки не хромая, и отец смотрел вслед, удивленно сощурившись.
— Это рояль, не пианино,— сказала мама.— Сейчас я попробую твой голос. Встань вот тут. Что ты будешь петь?
— Я не знаю,— сказала Шура.
— Ну подумай. Мама села к роялю. Отец спросил меня:
— Ты зачем палку принес? Она же ведь не хромает.
— Для красоты,— сказал я.— Посошок...
— Тише,— сказала мама и прикрыла дверь. Я стал шепотом пересказывать отцу что к чему. Он смотрел в полуоткрытую дверь. Шура стояла вся красная.
— Ну, пой,— сказала мама.
      Шурка открыла рот и запела тонко и противно :
— Ой, девочка Надя... чиво тебе на-ада... Ничего ни нада... Кроме шикала-ада...
      Мама зажала уши руками. Шурка остановилась.
— Это вульгарно! Вульгарно! — сказала мама.
      Шурка смотрела в пол.
— Я слышала, как ты во дворе поешь,— сказала мама.— У тебя есть данные. Хочешь, я тебя буду учить?
— Ой... — простонала Шурка и задохлась.— Хочу...
— Ты хорошая девочка,— грустно сказала мама.— Они мужики. Они нас не понимают. Я мечтала о дочке. Буду учить тебя по-настоящему. Никаких «Надь». Только классика. Вот послушай...
      Мама проиграла вступление и запела грудным интеллигентным голосом:
— Л-любовь свободна, мир чар-руя... законов всех она сильней... Меня не любишь, но люблю я... так бер-реги-ись любви-и мо-ей.
      Она остановилась. Шурка зачарованно смотрела на нее.
— Поняла? — спросила мама. Шурка сглотнула и сказала:
— Поняла.
      Мама выпрямилась и с торжеством распахнула дверь.
      На кухне хохотал отец. Я, как всегда, таращил глаза. Костя да Винчи говорит, что у меня и сейчас такие же умные глаза.

Назад на "Оглавление"