Глава 4.
Кто-то бежал, топая ногами, как бегемот. Я обернулся. Нас догоняла Анюта. Сегодня я ничему не удивлялся. Она остановилась, задыхаясь, и оглядела Катю.
Послышался удар грома.
Первые капли дождя упали на асфальт, и люди кинулись в подворотни. Я поспешил в подъезд.
И тут я увидел девочку. Я никогда не встречал таких. Она была моих лет. Лет шестнадцати. Блондинка с голубыми глазами. Как на картинке.
Девочка, стоявшая в подъезде, почувствовав мой пристальный взгляд, обернулась.
Она была не такая, как все. Все девочки, которых я знал, отворачивались, если на них смотрели.
Девочка смотрела на меня открыто и дружелюбно. Я хотел что-нибудь сказать, но не сказал. Девочка улыбнулась мне приветливо, вышла из подъезда и, спокойно перейдя под дождем улицу, скрылась в парадном противоположного дома. Я проводил ее взглядом, потом кинулся за ней вслед. Вбежал в парадное, но только услышал, как где-то хлопнула дверь.
Много дней я слонялся около подъезда, надеясь встретить ее еще раз, но девочка не появлялась больше. Наверно, она в тот раз вышла через черный ход.
Но однажды мама вошла в комнату и положила на стол портфель с чернильной кляксой и устало поправила волосы.
— Алеша, обедал? — спросила она меня.
— Ага.
— Устала. Шесть часов сегодня. Пятые классы самые тяжелые... За квартиру заплатил?
— Ага.
— Ага...— сказала она грустно.— До чего ты неотесанный. Вот что. Я сейчас пойду сдавать зачеты по языку — пойдешь со мной.
— Куда? — удивляюсь я.
— Пойдем к нашему Краусу на дом. Он австриец, преподает у нас на заочном. Два года всего, как приехал... Переодень рубаху. Посмотришь на культурного человека. Хоть манерам поучишься.
Я поднимаюсь из-за стола.
— Чего это я пойду? — начинаю я бубнить. Но с мамой разговоры были короткие.
Мы шли по переулку, булыжная мостовая которого убегала вниз под уклон. На одной стороне стояли деревянные дома среди деревьев, на другой — одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы конструктивистского типа выкрашены в белый цвет.
Мы с мамой сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах свешиваются анютины глазки.
Мы подходим к подъезду, и мама озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи.
— Держись как следует,— говорит мама. — Не отвечай «ага». Руки в карманах не держи.
Я отстраняюсь от руки матери и вхожу в подъезд.
Мы поднимаемся по ступенькам на площадку второго этажа, и мама звонит в дверь. Дверь открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Куртка на «молниях». Тогда еще никто таких не носил.
Узнав маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся.
— Пожалуйте, пожалуйте,— сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку. Мама торжествующе посмотрела на меня.
— Это мой сын,— сказала она,— Алеша.
— Очень приятно,— ответил он и, как равному, пожал мне руку.— Краус.
Мы прошли в большую светлую комнату, где стояли тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в ярких обложках. Мама и Краус начали разговаривать по-немецки, в соседней комнате нестройный хор голосов, мужских и женских, бубнил глаголы в инфинитиве, но я ничего не слышал.
Я смотрел на фотографию над столом. На ней была снята та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально.
— Познакомься, Алеша, это моя дочь,— как в тумане, донесся до меня голос Крауса.
Я побагровел, отвернулся от фотографии и покраснел еще больше.
Прямо передо мной стояла та самая девочка и смотрела на меня весело.
— Катарина,— сказала она и протянула руку.— А вы Алеша?
— Ага,— ответил я.
Я вцепился в ее руку и тряс ее до тех пор, пока девочка тоже не покраснела.
— Идите в наш институт. Там интернациональный вечер,— сказал Краус.
...Мальчишки плакали по ночам из-за Испании. В одесском порту таможенники ловили школьников, которые пробирались на пароходы, чтобы ехать сражаться. Пароходы привозили эмигрантов со всего света. Репродукторы ревели «Катюшу». По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с горящими глазами укутывали детей в клетчатые пледы и поправляли волосы худыми руками.
На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотные солдаты», хор пел: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных... Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах...»
— Я им еще покажу,— говорю я.
— Кому?
— Фашистам.
— Если б ты знал, какие они,— говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение.— Если б ты знал!
А как я ее ревновал! Боже мой, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее обращали внимание все, а на меня только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.
В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и выскочил в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца.
Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал по столикам кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.
Я люблю тебя, Вена! —
вскрикивал он высоко и пронзительно. И в ответ ему вскрикивали смычки.
...Горячо, неизменно...
Взметывались на экране белые рукава. Летели в танце высокие женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и хищно изгибался в такт Большому вальсу.
Мое чувство нетленно.
Я в Вену влюблен...
И горячие женские глаза оглядывались с экрана хмельно и тревожно. Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, толкаясь и смеясь, и гремел в репродукторах старый гимн веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах.
Мы вышли из толпы на песчаную дорожку, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился Измайловский пруд и колыхались лодки.
Мы услышали крики издалека.
— Лешка!..— кричали.
Группа ребят и девочек стояла на дорожке с велосипедами и махала руками.
— Это наши,— сказал я.— Пойдем к ним. Мы подошли к ребятам.
— Мы твой велосипед пригнали,— сказали они.
И унеслись по шоссе.
Мы с Катариной пошли по дорожке. Она погладила никелированный руль.
— Как покататься хочется! — сказала она.
— На.
— Я не умею.
— Эх, ты!
— У меня никогда не было велосипеда.
— А-а.
Мы пошли, держа велосипед с двух сторон.
— Знаешь что,— говорю я.— Прости меня, я дурак... Знаешь что, давай я тебя на раме покатаю, хочешь?
Катарина радостно кивает головой.
Я подвожу велосипед к скамейке. Она встает на скамейку и садится на раму, свесив ноги в одну сторону. Я разгоняю велосипед. Катарина вцепляется в руль и смотрит вперед. Я вскакиваю в седло и выезжаю на дорогу.
Мы не сообразили. Катарина оказалась в моих объятиях. Рядом с моей щекой — горящая щека девушки.
Шоссе идет чуть-чуть в гору, и я с усилием кручу педали. Вероятно, поэтому я начинаю тяжело дышать. Велосипед движется медленно. Мы едем молча.
— Катарина, я тебя...— говорю я,—...давно хочу спросить.
Дорога ползет нам навстречу.
— О чем? — спрашивает Катарина.
— Откуда ты знаешь русский язык? — спрашиваю я бодрым голосом и совсем не о том.
— А-а...— говорит Катарина и переводит дух.— Его мой папа знает с молодости.
— Как с молодости? — Удивляюсь я с облегчением.
— Он в России в плену был. А потом в Интернациональной бригаде.
— Это же в Испании,— говорю я,— Интернациональная бригада.
— Нет. Сначала в России была.
— Я не знал,— говорю я.— Значит, первая?
— Нет,— говорит Катарина.— Первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали.
Я с трудом верчу педали. Мы поднимаемся в гору.
— Ты все знаешь,— говорю я.— А я ни фига. Учусь-учусь — и все ни фига... Ну, теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику!
— Не смей,— говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо.— Если ты меня... уважаешь, не смей!
Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом.
— Ты очень много знаешь,— говорит Катарина.— Это я ни... ни фига не знаю...
Вы бы послушали, как она осваивала новые слова. Помереть можно, до чего у нее это здорово получалось.
— Тебя даже ученый профессор знает,— говорит она.
— Владимир Дмитриевич? Это он отца знает.
— Ну и что же? Раньше отца, теперь тебя. Он же тебя хвалил, думаешь, я не знаю? Если б не ты, я бы радисткой не стала... второго класса.
— Радисткой,— говорю я.— Это для детей. Она сразу отворачивается.
— Все где-нибудь участвовали,— говорю я.— Видели стоящую жизнь. Один только я как пентюх.
Я перестаю вертеть педали, гора окончилась, и начинается спуск.
Велосипед набирает ход.
— Знаешь, как я тебе завидую...— говорит Катарина.— Эх, ты!
— Прости меня,— говорю я привычно.— Я дурак.
Мы мчимся под гору по ровному Измайловскому шоссе, которое, вообще-то говоря, называется шоссе Энтузиастов. Деревья и зеленые заборы дач проносятся мимо, сливаясь в мутную полосу.
— Я тебя люблю,— говорю я.— А ты? Шоссе летит на нас серой лентой.
— А ты?..— говорю я.
Волосы Катарины отдувает ветром мне в лицо, и я плохо вижу.
Она слышит над ухом мое тяжелое дыхание и делает движение соскочить с велосипеда. Но она сидит в кольце моих рук, лежащих на руле. Руль начинает вихлять, и объятие становится сильнее. Впереди показываются ребята и девочки, стоящие у дороги.
— А ты...— говорю я,— скорей...
Катарина дрожит и нащупывает носком туфельки переднюю вилку.
«Дзинь» — вылетают четыре спицы. Я жму на тормоз. Велосипед останавливается на самом краю кювета. Я отпускаю руки, и она соскальзывает на землю. Мы стоим, тяжело дыша и не глядя друг на друга.
Подбегают ребята.
— С ума сошли! — кричат они.— Чуть не расшиблись!
Девочки окружают Катарину. Парень наклоняется к колесу.
— Четыре спицы,— говорит он.— Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?
— Да,— говорю я.
Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды.
Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим.
— Ты мне ничего не сказала,— наконец говорю я.
— Я тебе потом скажу.
— Когда?
— Приходи сегодня вечером к нам, — говорит Катарина.
Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и приглаженного.
— А-а,— сказал он,— это ты...
— Здравствуйте.
— Здравствуй.
Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и вглядываюсь.
— А Катарина где?
— У себя,— говорит Краус.— Погоди... Опять раздается звонок в дверь, и Краус идет открывать.
Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге.
Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке поправляет шелковый чулок на высокой ноге. Она быстро поднимает голову, и две секунды мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад, прикрывая дверь.
Плохо соображая, я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Плащ висит у него через руку.
Встретив мой смятый и настороженный взгляд, он кланяется. Я нехотя отвечаю.
— Катарина готова? — спрашивает блондин.
— Переодевается,— отвечает Краус. Блондин смотрит на часы.
— Извините меня,— говорит он.— Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.
У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза.
Прерывая молчание, входит Катарина. Я оборачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.
— Катарина... — говорю я. Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.
— Разве ты не сказала ему, что уходишь? — сурово спрашивает Краус.
— Я же не знала,— тихо отвечает Катарина.
— Она не знала,— подтверждает блондин. Никто теперь не смотрит на меня.
— Катарина...— говорю я.— Разве ты забыла?
— Мы опаздываем,— мягко говорит блондин.
Я оборачиваюсь к нему. Я смотрю на его отвратительные усики.
— Вы не опоздаете,— говорю я.— Вы всюду успеете. Как пишут в плохих романах... вы чертовски аккуратны.
— Ну-ну, малыш...— улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные. Я делаю шаг вперед.
— Алеша! — громко говорит Катарина.
Я смотрю на нее. Глаза у нее отчаянные.
Я выбегаю в дверь.
Я сбегаю по лестнице и выскакиваю из парадного.
Остановившись у ворот, я затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол.
Я слышу скрип песка под ногами идущих и стискиваю кулаки.
Из ворот выходят Краус с Катариной и блондин. Блондин подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину.
Ко мне подходит Краус.
— Того, о чем ты думаешь, не бойся,— говорит он.— Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?
Я смотрю в землю.
— Красавец мужчина,— говорю я.— Кто этот тип?
— Случайный знакомый,— говорит Краус.—
Проездом на один день. Надо его сводить в театр.
Будь молодцом.
Он пожимает мне локоть и идет к машине. Я иду по переулку и слышу, как, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.
Потом раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая.
Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина. Я поднял голову.
— Здравствуй,— сказала она.— Не сердись на меня. Я не хотела.
Она пришла ко мне в это раннее утро свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате.
Мне больно смотреть на нее — так она хороша, и я отвожу глаза.
Она останавливается.
— Я бы этот вальс до смерти танцевала,— говорит она.— Самый мой любимый вальс... А твой?
— Конечно,— отвечаю я.
— Обещай мне одну вещь,— говорит она.
— Какую?
— Если ты когда-нибудь приедешь в Вену, приди на кладбище к памятнику Штрауса.
— А ты?
— Что?
— Разве мы не вместе приедем? — спрашиваю я.— Когда произойдет мировая революция...
— Конечно,— быстро отвечает Катарина.— Знаешь что?
— Что?
— Хочешь меня поцеловать? — спрашивает она.
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю
на нее почти испуганно.
— Ну?..— говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами.
Она закрывает глаза.
Я обнимаю ее за шею, и голова у нее откидывается.
И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся...
...Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга.
Слезы катятся у нее из глаз.
Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны уходят в легкий туман. Перрон блестит, как зеркало.
Это Катарина уезжает. Куда она уезжает, мне не сказали. Я мог бы даже не знать этого. Катарина настояла.
— Прощай,— говорит Катарина.— Последний звонок... Помни меня...
— Всегда...— говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон, и поезд тихо идет со станции.
Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Я тупо гляжу в землю.
Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по пустому перрону.
"РИО - РИТА"
