Глава 7.
Когда я пришел к Косте, баталия уже заканчивалась. Ржановекий напяливал боты, Памфилий вытирал лоб, а Костя смеялся. Пахло скипидаром.
Увидев меня, Анюта шмыгнула за мольберт с повернутой к стене картиной. Ржановский оглядел меня недоброжелательно.
— Владимир Дмитриевич, — сказал я, собирая с полу порванные стихи Ржановского. — Я вас провожу. У меня есть ряд соображений.
— Еще смутных, не так ли? Но они не лишены интереса, не так ли?
— Это неважно, — сказал я, стараясь понять, нашел ли решение Ржановский или нет. — У меня есть новые идеи.
— Они лишены интереса, — сказал Ржановский. — Алеша, я вам совершенно официально говорю: мне нужно, чтобы вы сегодня не слонялись за мной, а бродили бы где-нибудь по городу. Это нужно мне. Понимаете? Мне. Топчите асфальт, напейтесь, пусть вас оштрафуют, ухаживайте за женщинами.
— Ее зовут Катя... — пискнула Анюта из-за холста.
— Предатель, — сказал Ржановский холсту. — Я вот переведу тебя из курьеров в гардероб. Будешь сидеть при моей шубе. Чтобы ты не бегала, где не надо.
— Владимир Дмитриевич, вы не правы! — сказала Анюта, вылезая.
— Ну, знаете! — сказал Ржановский. — На этом уровне я еще не спорил.
И ушел.
Когда Ржановский разговаривает с Анютой, у него глаза теплеют. Поэтому он разговаривает с ней надменно.
Хлопнула дверь. А ведь у меня действительно есть догадки.
— Зачем ты с ним так разговариваешь? — спросил я Памфилия.
Костя перестал смеяться.
— Чудак, — сказал он. — Ему же это полезно. Он сам это знает. Он же умница и талантище.
— Много ты понимаешь в физиках, — сказал я, собирая клочки бумаги.
— Я понимаю не в физиках, а в людях, — сказал Костя. — А ты вообще ни фига не понимаешь.
Я только вздохнул.
И тогда они мне пересказали весь спор.
Я отчетливо сознаю, что для всех, кроме меня, этот спор может быть вполне неинтересен. Поэтому знакомиться с ним не обязательно.
Вот изложение этого спора:
ПАМФИЛИЙ:
— Вы работаете на будущее и даже больше, чем сейчас кажется. Точность ваших механизмов, ваших схем — это еще и выработка теории точности. Цель точности — это встреча предположения и факта. Власть над природой в конечном счете зависит от точно познанной причинно-следственной связи. Тот, кто познает ее, сможет сначала в ограниченных, потом во все больших пределах предсказывать будущее. И, следовательно, составлять гороскопы и, следовательно, выводить
формулы счастья.
КОСТЯ да ВИНЧИ:
— Да!
ПАМФИЛИЙ:
— Все усилия людей во все исторические эпохи были посвящены попытке найти эту формулу.
Ее статику, ее динамику. Я вообще подозреваю, что счастье — это по форме процесс, а по содержанию — состояние... Ученые — это чернорабочие, которые строят здание формулы счастья.
— Даже личного! — выскочила Анюта.
— Да! — воскликнул Костя да Винчи, сверкая глазами. — Даже личного! памфилий:
— Поэтому так важно искусство! Оно дает нам гипотезы счастья, перескакивая через доводы, и показывает — вот счастье, и показывает, как выглядит несчастье. Все открытия в искусстве сделаны на этом пути. Все провалы — на пути равнодушия. Мало того. Искусство, зажигая нас образами возможного счастья, будоража нас картинами несчастья, вызывает у нас ненависть ко всему, что противоречит этому грезящемуся нам счастью, и тем толкает нас на действия, на битву. Не согласны?
АНЮТА:
— Я согласна!
— Браво, крошка! — сказал Костя да Винчи. Анюта вздыхала о личном счастье, а Памфилий смеялся.
— Значит, вы считаете, что главное в искусстве, главная его задача — изображая картины счастья и несчастья, толкать людей на действия? — спросил Ржановский.
— Не столько толкать, сколько соблазнять, — сказал Костя. — Наука толкает. А искусство приманивает.
— Но тогда все сводится к элементарной информации о фактах счастья и несчастья, и непонятно, чем искусство отличается от хроники, от судебных протоколов и от сообщений о спортивных триумфах. В принципе, конечно. Это ведь тоже сообщения о счастье и несчастье. — Ржановский, нахмурившись, оглядел всех. — Я думаю, меня не заподозрят в том, что я сам не вижу разницы между произведениями искусства и информацией о счастье и несчастье!..
— Не заподозрят, — сказал Костя да Винчи. — Валяйте.
— Валяйте... — грустно сказал Ржановский. — А в чем разница, вы можете сформулировать? Вы, практики...
— Разница в таланте, — сказал Костя да Винчи.
— В таланте, — сказал Ржановский. — Кончились идеи, пошла констатация. Понятно... Теперь понятно. Талант — это способность создавать образы, а способность создавать образы — это талант. Ладно, пора и честь знать. Я у вас засиделся. И кстати, зачем их создавать? Почему не брать из жизни? Мало, что ли, фактов счастья и несчастья?
— Не в этом дело, — сказал Памфилий. — Факты! Факты одних трогают, других нет. Человек потерял состояние — факт? А вас это не трогает. У вас нет состояния, и вы не теряли денег. А поэзия в принципе стремится трогать всех. Разве только в фактах дело и только в трогательности? Вон король Лир — король? А он нас трогает. А герой производственной пьесы не трогает. Выходит, надо писать про королей? Чушь! А может быть, все дело в том, что у Лира больше несчастий, чем у производственника? Опять чушь. Можно придумать такую страшенную судьбу производственника, что несчастья Лира покажутся детскими. И даже не придумать, а взять из жизни. Будут они вас трогать? Даже больше, чем история Лира. Будет это произведение искусства равное трагедии «Король Лир»? Что-то не видно пока. Почему? Может, не хватает пустяка — Шекспира? Может быть, дело не в том, насколько велики несчастья или факты счастья, а в том, что поэзия трогает чем-то другим, опираясь на факты счастья и несчастья. И для нее факты счастья и несчастья — только средство общения, только общий для всех людей и известный им материал, на базе которого легче говорить о чем-то совсем другом?
— Ну-ну, — жадно сказал Ржановский. — Ну-ну...
— Иначе любой юрист мог бы стать Шекспиром. Слава богу, у него фактов несчастья полным-полно. Он только с ними и имеет дело.
— Валяйте! — сказал Ржановский. — Прошу прощения.
— Вон в музыке... Нет ни фактов счастья, ни фактов несчастья. А трогает нас музыка?
— До слез! — сказала Анюта.
— Недаром кто-то сказал: «Всякое искусство тяготеет к музыке».
Ржановский вдруг разозлился.
— Слышите, Гоша, мне надоел ваш ликбез! Если у вас есть идея — высказывайте. Какого черта?!. Прошу прощения... Никогда не можете ответить прямо.
— Вам уже становится интересно, — сказал Костя да Винчи.
— Помолчите вы, путаник, — сказал Ржановский. — Болтаете о творчестве, а сами потеряли проницательность, спорите с тупицами, с Митей спорите.
— А вдруг поэзия — это способ мышления будущего человечества? А лирика — это предчувствие такого будущего. Поэтому так часто она печальна, кстати... — сказал Памфилий.
— Дальше! — сказал Ржановский.
— Ух ты! — сказала Анюта.
— Или вы не верите в биологическую эволюцию? — спросил Памфилий. — И поэты тоскуют, сами не зная почему, и, когда поют, готовят этот качественный скачок, вызывают его! Не допускаете ли вы, что иногда происходит такое?
— Ух ты! — сказала Анюта. Ржановский повеселел.
— Молчи, мартышка, — сказал он Анюте. — Ну что ж... это известным образом будоражит воображение. Люблю завиральные идеи. Становится трюизмом говорить, что теория верная, если она достаточно безумная... Если принять эту версию, то поэзия — это способ глубинной раскачки организма для подготовки возможности мутационных изменении в его потомках. Я не могу исключить такой возможности.
Ржановский встал.
— Ну что ж, — сказал он. — Меня лично устраивает, что в этой концепции роль науки не понижается, а повышается. Но это дело будущего.
— А живопись — дело настоящего, — сказал Костя да Винчи. — Только с чем ее кушают, понятия не имею. Это я вам говорю как профессионал.
И тут он предложил Ржановскому коньяку и банан. Но Ржановский отказался. Ибо он был хозяином своих больших лет, и больших задач, и больших забот.
Я подошел к столу.
— Ну, начнем, — сказал Костя, разливая коньяк, — Ржановский велел тебе напиться.
— Не хочу, — сказал я. — К дьяволу!
— Катя не любит пьющих, — сказал Памфилий.
— Ага.
— Мы догадываемся. Ешь бананы, вегетарьянец, — говорит Памфилий.
Он лущит банан и делает из него пальму. Я беру банан.
— Дать тебе галстук? — спрашивает Костя.— Покажи своей школе, что ты уже большой.
— Отстань.
Я вешаю на мольберт банановую шкуру.
— Выпей рюмку, чудак, — говорит Костя. — «Арарат». На Ржановского разорились.
— Слушай, отпустим его, — говорит Памфилий. — Человек в школу опаздывает. Катя ему тройку по поведению выведет.
— Пойду, ребята, — говорю я. — Не сердитесь.
Ночь.
Я мчался и бормотал: «Случайность есть проявление и дополнение необходимости... Случайность есть проявление и дополнение необходимости».
Прибежал на старое место, а ее нет, конечно. Пошел позвонить по автомату, а ее нет. «Случайность — проявление и дополнение необходимости ».
И еще целый каскад случайностей, которые все дальше и дальше уводили меня от Кати. Я становился фаталистом. Я уже не говорил «необходимость», а бормотал знакомое с детства бабье словечко — судьба. И когда я случайно вернулся во двор на Благушу, я увидел ее на скамейке у гаражей — там, где я сидел утром и пытался ее рисовать.
Навстречу мне делает движение не замеченный сразу женский силуэт.
— Катя? — тихо спрашиваю я.
— Я думала, вы не придете, — говорит она. Я беру ее за руку.
ПОБЕДА ПОД ВАТЕРЛОО.
